МИХАИЛ КОНСТАНТИНОВИЧ ПЕТРОВ. ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО

С.С.Неретина

(Главы из книги: С.С.Неретина. Михаил Константинович Петров.
Жизнь и творчество. М.: УРСС, 1999. С. 5–16.)

 

ПРИГЛАШЕНИЕ К РАЗГОВОРУ

«Одержимых редко чествовали при жизни, чаще украшали венками могилы. Камю написал не так уж давно: «Не знаю никого, кто отдал бы жизнь за онтологическое доказательство. Галилей, обладавший полновесной научной истиной, с легкостью предал себя, как только истина стала угрозой его жизни. В какой-то степени он поступил правильно». В плохом смысле. Галилей мог и отступиться, изменить самому себе в надежде на легковесную истину-масло, которая всплывет, «сама себя окажет». Но вот Камю, как и Оруэлл, заставляющий своего героя отказаться «от дважды два четыре», высказывает глубоко несправедливые мысли насчет европейцев. Будь все такие уступчивые в делах истины, бродить бы нам и сегодня по задворкам цивилизаций Востока, перенимая то компас, то бумагу, то еще какую диковину с чужого стола. Если мы кому и обязаны из предшественников, то не отступникам от истины, а тем, кто шел до конца. И другого пути к человеку, видимо, нет. Во всяком случае, пока еще не открыли, ходить приходится старым, европеец ты или неевропеец. Вот и конец дороге. И снова в путь».

Это сказано о себе.

М.К.Петров 70-е годы.

В 1987 году, день рождения Михаила Константиновича с ним случился инсульт, и, хотя официально смерть наступила через три дня, он не подал ни малейшей надежды на возвращение. Что-то он делал раз и навсегда. А затем — снова в путь, посмертный. После возложения венков стали печататься его книги.

Сказанное вполне соответствовало его образу жизни, личному, бытовому, философскому. Все, что он ни делал, было действительно стремлением сделать нечто правильно, то есть истинно. Отсюда неумение рисоваться, способность моментально и сосредоточенно оценивать любую ситуацию, встречаться с любой опасностью и принимать жизнь такой, какой она достается. Последнее — важнейшее из качеств, поскольку, как правило, хотят достать нечто другое, взвалить же на себя данность, взвесить, оценить и понять, как этим другим распорядиться, удел храбрых. Можно сказать, что такая именно сангвиническая поступь, упорное стремление разработать одну тему, разрешить один вопрос (все его книги перемещаются одна в другую, во всех книгах он пытается проверить марксову теорию, к которой относился как к наследству, от которого нельзя отказываться), предполагают и повороты судьбы, и физические траты. Классически эту судьбу принимавший он непременно должен был стать и героем классической трагедии.

Точная ориентация во времени, когда таинственность захватила даже поборников открытого общества [1], требовала маскировки. Он умело пользовался ею, так что иногда маска прилипала к его лицу и ушам, спасая ему жизнь, предпочитая, однако, обходиться без нее. Маска помогала ускользать от опасности, но когда речь шла об измене истине, он забрасывал ее подальше. Все его книги, написанные во время господства цензуры, были предназначены для «бесцензурного чтения» и «напрямую обращены к читателю-современнику» [2]. Страдание, без которого немыслим философ, выражается в переизбытке работы, в телесном энтузиазме, позволявшем ему изводить тонны желтой бумаги, на которой он не писал — печатал. От руки он только правил тексты.

 

ЖИЗНЬ

Философ, историк и теоретик науки, культуролог Михаил Константинович Петров был одним из тех, чье имя в течение двух десятилетий пытались стереть из памяти современников. В 60—70-е годы это имя блистало в гуманитарной среде. Читать его статьи было признаком «хорошего тона», залы, где он выступал с лекциями, собирали большую аудиторию. Позже читали и зачитывали его рукописи, пытаясь их где-то напечатать или просто держать про запас.

О господствующем в наше время типе ученых — он писал об этом — можно сообщить предельно унифицированный набор данных: родился, окончил школу, аспирантуру, защитил диссертацию. В таком-то году опубликовал работу, послужившую началом таких-то идей или открытий. Элементарное построение некролога или биографических книг, имеющих структуру развернутого некролога.

Его путь был иной. Его можно уподобить пути средневекового подвижника. Каждый определенный отрезок времени — испытание воли.

Из Благовещенска, где 8 апреля 1923 г. родился Михаил Константинович, он в 1940 г. приехал в Ленинград и поступил в Кораблестроительный институт. Поэтому, говоря о классике, я имела в виду и этот первый его выбор, потому что classis означает флот, корабли и правильный ряд. Его лексика изобилует такими выражениями, как «фарватер», «русло сходящихся берегов», «болотца», «тощий родничок», «плес взаимопонимания», «лодка», «вытянуть, выгрести, проскочить мели», «утопить, бросить, пустить вниз по течению» — это с одной лишь первой страницы «Искусства и науки». А такие названия и концепции, как «Пираты Эгейского моря», говорят сами за себя.

М.К.Петров 1949 г.

Затем был Ленинградский фронт и работа разведчиком [3], где достоинства маски бесценны. Следом — Военный институт иностранных языков. С 1952 по 1956 г. работал начальником кафедры Ростовского артиллерийского училища, откуда был уволен в запас. В Кораблестроительный он не вернулся, но корабль, пиратский корабль, стал для него моделью культуры: авантюрный дух корабелов сталкивал лбами разные традиции, способы жить, хитроумие и просто ум.

В 1956—1959 гг. М.К.Петров учился в аспирантуре Института философии АН СССР под руководством члена-корреспондента АН СССР М.А.Дынниха, с которым разошелся во взглядах, поэтому диссертация «Проблемы детерминизма в древнегреческой философии классического периода» не была защищена. По окончании аспирантуры работал в Ейском высшем военном училище летчиков, где и была написана повесть «Экзамен не состоялся», своего рода трактат о «реализации научно разработанных планов перестройки общества» и роли научной критики в этом процессе, сыгравшая роковую роль в жизни Михаила Константиновича.

По странной иронии судьбы не философские труды, а философские идеи, переведенные на язык беллетристики, стали его первым серьезным трудом. В 1960 г. повесть с его сопроводительным письмом была послана им в ЦК КПСС.

Эта аббревиатура ныне почти забыта молодым поколением, а тогда буквы символизировали нечто высочайшее и решающее. В письме М.К.Петров объяснял, что повесть написана на основании его записей, относящихся к поре учебы в аспирантуре, и изображается в ней обстановка, сложившаяся в одном из учебных заведений в условиях культа личности Сталина. Что цель его, М.К.Петрова — внести свою лепту в подготовку XXII съезда КПСС, в обсуждение программы партии и в разработку теории строительства коммунизма. Повесть он рассматривает как партийный документ, который может послужить началом откровенного предсъездовского разговора, необходимого для возбуждения в стране общественного мнения.

В наше время стоит уже пояснить, что означает сам порыв к такого рода творчеству.

Время круто изменилось за период одних лишь Шестидесятых. Одни и те же люди в их начале и в конце были разные люди (разумеется, речь идет о людях честных и серьезных). В конце Шестидесятых только слепой мог верить в коммунистическую идею, в партию вступали из карьерных соображений. Но в начале Шестидесятых таких идеалистов было еще много. К тому же Коммунистическая партия, поддерживаемая мощью КГБ и Армии, была олицетворением силы. Считалось, что лишь с ее помощью можно было одолеть и «культ личности» Сталина, оборотной стороной которого был ГУЛАГ. В партию вновь пошли интеллигенты, поставившие утопическую цель преобразить ее. В этой обстановке герой повести-трактата Петрова пытался разъяснить, что сталинизм — это явление коллективной духовной жизни. Со смертью такого вождя прекращается и такая духовная жизнь, если культ живого не превратится в культ мертвого. Это было требованием не столько идейно-политической жизни, сколько глубоко внутренней, интимной. Жанр художественного произведения, с одной стороны, позволял оставить проблематику открытой, а с другой, как написал А.Стреляный, «...только поднятый на дыбу писательского воображения генерал от философии решится сознаться, что он чувствует, о чем думает и что замышляет в момент, когда партийная молодежь, сочтя себя призванной к тому XX съездом, принимается перетряхивать и обновлять все партийное хозяйство, включая и святая святых — теоретическое. Только в таком неудобном положении он сознается, что ему давно нет никакого дела до судеб партии, социализма, страны — лишь бы остаться на своем месте, поделиться главной новостью своей, так сказать, духовной жизни. Равнодушие к социализму теперь, после смерти Сталина, сменилось у него сознательной враждебностью. В тот самый момент, когда началась реабилитация вредителей мнимых, в его лице мы получили вредителя подлинного. Отныне он будет обдуманно, планомерно, искусно сопротивляться обновлению партии по всем статьям. Сугубое внимание — молодым силам партии. Он не будет преследовать таланты, наоборот, он будет их искать, поднимать, как можно быстрее проталкивать к корыту и тем самым — растлевать. Так начиналась эпоха застоя в общественных науках».

Но речь даже не о том, что Михаил Константинович показал генезис эпохи застоя (о «застое» начали говорить в 80-е годы, неправомерно «покрыв» этим термином прекрасную культуру Шестидесятых), а о том, что он создал «единственное произведение об интеллигентах-коммунистах именно как о коммунистах. О коммунистах-теоретиках, профессиональных идеологах — определенно первое и единственное» [4].

Разумеется, сейчас странно и даже как-то неприлично говорить о таких философах, о которых нынче известно только то, что они перестроечному и постперестроечному мышлению обеспечили «стадную верность общим местам», стремясь «изменить» или «расширить пространство дозволенного» [5]. Однако если об этом говорить только так, то мы исказим картину мысли и жизни того времени, то есть поступим как раз в духе худших коммунистических образцов. Действительно одни такие философы впоследствии «конструировали» реальный или развитой социализм, но другие возвращали философии статус независимой. Из среды последних, в свою очередь, вышли коммунисты-романтики и те, кого независимое мышление довольно скоро привело на диссидентское поприще. В любом случае поступок М.К.Петрова обозначил энергию противостояния, и лишь на первый взгляд для рискованного, но искреннего марксиста пропитанная партийным духом повесть не предвещала серьезных оргвыводов.

Поначалу их и не было. Повесть вместе с письмом вернулась в Ростовский обком КПСС, куда Михаила Константиновича пригласили, сделали некоторые замечания, сдали рукопись в архив и просили спокойно продолжать работу.

Была прелюдия весны Шестидесятых. Но и тогда, во время первого обновления после сталинского лихолетья, продолжали действовать старые стереотипы поведения. В начале 1961 г. М.К.Петров выступил на партсобрании с критикой в адрес руководства и порядков в училище. Руководство тут же затребовало из обкома повесть, против М.К.Петрова было возбуждено персональное дело. Его обвиняли в том, что он преподает иностранный язык по иностранным же журналам, а не по переводам из классиков марксизма. Подсчитывали количество книг, выписываемых из Москвы. Повесть послали на рецензию философу и литературоведу. Литературовед ограничился замечаниями, что не смеет судить о взглядах автора повести по взглядам героя. А философ, в то время сотрудник Ростовского государственного университета (РГУ), дал им негативную, сугубо политическую оценку. На полях отзыва было помечено «троцкизм». Впоследствии он, правда, сетовал: не знал-де о целях рецензирования...

Вместе с тем роль свою при исключении М.К.Петрова из партии рецензия сыграла. Формулировка исключения: «За недостойное поведение, выразившееся в написании и посылке в ЦК КПСС повести антипартийного содержания» (выделено мной. — С.Н.).

Известно, что в Средневековье рукописи сжигали. Сжигали и при фашизме и мы называем это актами вандализма. Удивительно и то, что рукопись М.К.Петрова также была сожжена. Это не преувеличение и не фигура речи: вежливо его попросили принести ее для уничтожения в печи.

Михаил Константинович подал апелляцию на съезд. Лично ездил в ЦК. 18 июля 1962 г. Комитет партийного контроля при ЦК КПСС, рассмотрев его ходатайство, «не нашел оснований для восстановления Петрова, исключенного из партии за антипартийные взгляды, несовместимые с пребыванием в Коммунистической партии, выраженные им в посланной в ЦК КПСС повести... В ней Петров устами ее героев выступил с клеветой на Коммунистическую партию, на советский общественный строй, на социализм и коммунизм, подверг ревизии учение марксизма-ленинизма. В повести нет положительных героев, которые разоблачили бы эту клевету на наше советское общество, нашу действительность».

Из Ейска Михаил Константинович уволился. Год перебивался переводами, а с января 1962 г. поступил в Ростовский государственный университет на кафедру иностранных языков преподавать английский.

С начала Шестидесятых Михаил Константинович одним из первых начинал то, что ныне называется культурологией. Подобно другим культурологам (например, Ю.М.Лотману, В.А.Успенскому, Вяч.Вс.Иванову) он это начинал, вовсе не преследуя целей «расширить пространство дозволенного», как полагает Е.Барабанов, анализируя философов 60-х — 80-х годов в уже упомянутой статье «Философия снизу». Все они занимались каждый своим делом, вовсе не полагая — в противовес мнению Е.Барабанова, — будто культура «традиционно безразлична к действительности «здесь-и-сейчас»», будто сейчас «от историка культуры или историка идей... культуролога и его труды отличает недостаточно отрефлектированное воспроизводство верования в то, что бытие — на этот раз не социально классовое, а культурное — всецело определяет сознание» [6]. М.К.Петров словно предчувствовал подобное обвинение и в 1969 г. скажет в статье «Предмет и цели изучения истории философии», что формула «бытие определяет сознание» в нашей философии давно подменена формулой «сознание определяет бытие». Он не работал в духе формул, скорее анализировал ситуации, при которых вообще могут возникать формулы, то есть исследовал ментальные структуры.

Научный Совет по мировой культуре АН СССР в это время намеревался издать серию работ по разным культурным регионам. Михаил Константинович взялся написать труд по античной культуре, который он закончил в 1966 г. Однако серия не состоялась. И в это же время он готовит ряд статей в «Философскую энциклопедию». Как сообщают В.Н.Дубровин и Ю.Р.Тищенко, в 1964 г. в Ростов-на-Дону приехала группа сотрудников «Философской энциклопедии» для обсуждения вышедших томов. Среди них были знакомые М.К.Петрова по Институту философии АН СССР, что сблизило его с кафедрой философии Ростовского государственного университета [7]. С января 1965 г. он параллельно с иностранным языком начал вести в РГУ курс истории философии.

В июне 1965 г. университетская парторганизация при поддержке райкома возбуждает ходатайство о восстановлении М.К.Петрова в партии. Случай сам по себе был нетривиальным, ведь Михаил Константинович был исключен из КПСС в то время, когда многие в ней были восстановлены. Однако бюро Ростовского горкома решением от 4 марта 1966 г. отклонило его заявление о восстановлении. То же сделало и бюро Ростовского обкома «за отсутствием к тому оснований».

И все же он по-прежнему мог заниматься профессиональной деятельностью. Защитил диссертацию, первую в Советском Союзе науковедческую диссертацию «Философские проблемы науки о науке», явившись одним из зачинателей в послевоенной России новой дисциплины — науковедения [8].

Полностью перейдя на преподавание философии, он также в числе первых начал развивать еще одну область знания — культурологию, совершив к тому же еще один подвиг (по тем временам именно подвиг), переведя роман-антиутопию Дж.Оруэлла «1984» на русский язык. Антифашистский пафос Дж.Оруэлла, соединенный с антисталинским настроем М.К.Петрова, дал двойной эффект: можно даже сказать, что с 1968 г. этот роман стал по-настоящему известен в нашей стране.

Был Михаил Константинович к тому же необычайно работоспособен.

«Для тебя и для меня письменный стол — рабочее место. Для него — образ жизни», — так говорится об одном из героев, прототипом которого был М.К.Петров, в рассказе его друга Виталия Семина «Эй». И дальше: «Ученые труды его достигли таких размеров, когда удивляет, что это сделал один человек. Крупные специалисты считали его талантом. А мы сверх того могли примерить на себе его образ жизни. Сквозь этот образ многое светило нам ярче, чем через его работы. Дело, конечно, не в папиросах. Беломорканал... Ему уже нельзя было сказать: "Курил бы поменьше". Кто-то из нас не курил совсем. Но результатов таких не достиг никто. И было еще одно. У такого беззлобного человека совсем не должно быть врагов. Однако неприятности его были обширны и разнообразны...» [9].

Новые начались с концом Шестидесятых.

В 1969 г. журнал «Вопросы философии» открыл дискуссию по поводу методов изучения истории философии. Почему возникла дискуссия? История философии преподавалась в основном в русле идеи целе- и однонаправленного развития всех форм общественного сознания, при котором исключалась специфика разных типов культуры (например, западного и восточного), логического и мифологического способов познания, научного и традиционного. Во втором номере журнала за этот год была напечатана статья М.К.Петрова «Предмет и цели изучения истории философии», в которой автор подверг критике идущую от Гегеля теорию, согласно которой европейская история объявлялась абсолютом, приводящим к единому знаменателю все возможные альтернативы.

М.К.Петров предостерегал от подхода к разным культурам, к разным типам социальности и разным идеям, носящим на себе печать своего времени, с заранее заданным стандартным набором характеристик типа «материализм—идеализм», «прогрессивное—реакционное» и т.д. Для плодотворного общения с культурой ее характеристики необходимо выводить из нее самой, поняв предварительно основной ее замысел, вокруг которого создается определенный категориальный аппарат. Странности модернизаторского подхода к истории усугублялись тем, что культуру, как правило, выуживали из социально-экономической ситуации того или иного общества. Связь эта, доведенная до крайности, часто напоминает, как писал автор статьи, «связь между бузиной в огороде и киевским дядькой», ибо, например, «как вывести из социальной обстановки торгового города Милета Фалесово «все из воды», а если и когда это получится, «все из воздуха» Анаксимандра? Только отсутствие свидетельств о том, кто еще сказал «все из...», может помешать нам получить тридцать три или триста тридцать три результата той же доказательной силы» [10].

Потому, чтобы понять тот или иной тип мышления, мало кивать на принцип историзма. Надо проанализировать ментальность эпохи и способы ее корреляции культурной уникальностью.

Михаил Константинович прекрасно понимал, что вылетит из приоткрытого им «ящика Пандоры». «Поскольку марксистская философия, — писал он там же, — вершина философского развития, то кое-кому кажется, что отсюда все как есть видно и марксистская история философии может освободить себя от черной работы кропотливых конкретно-исторических исследований, может идти... «обратным путем»: не по линии вывода форм сознания из форм социального бытия (курсив мой. — С.Н.), а совсем напротив, по линии вывода форм бытия из заведомо известных и ясных (с нашей колокольни все видно!) форм сознания. Хотя этот путь удобен и легок, видимо, излишне доказывать его ошибочность и непричастность к действительно марксистской истории философии» [11].

Разумеется, все написанное в этой статье публиковалось в порядке дискуссии. Темы и проблемы наболели: был накоплен громадный материал, энергично сопротивлявшийся заданным концепциям. Наиболее предприимчивые из работников науки пытались приспособить его к бытующим схемам под видом критики. Но одновременно те же проблемы: альтернативность общественного развития, подход к культурам без мерок современных идеологических установок, невозможность рассмотрения разных типов сознания и мышления с помощью гегелевской идеи прогресса, где прошедшие культуры рассматривались как ступеньки при переходе от низшего к высшему, — решались в ученых кругах «по гамбургскому счету». В Институте всеобщей истории АН СССР сектор методологии истории, руководимый М.Я.Гефтером, разрабатывал тему многовариантности исторического развития. Социологи и культурологи Института конкретных социальных исследований АН СССР под руководством Ю.А.Левады изучали соотношения ценностей и культурную типологию различных регионов мира. Много лет шла работа в семинаре В.С.Библера над проблемами диалога культур. Издавали и анализировали многочисленные тексты христианского средневековья А.Я.Гуревич, С.С.Аверинцев и др.

Идея ментальности, сооотнесенная с антропологией и психологией, казалась тогда совершенно новой, и никто не думал, что она теснейшим образом сопрягается с марксизмом. Она была глубоко связана с французской школой «Анналов» (М.Блок и Л.Февр), идеи которой в то время в СССР всерьез исповедовал среди историков А.Я.Гуревич. О Санкт-Петербургской школе И.М.Гревса, куда входили выдающиеся историки (О.А.Добиаш-Рождественская, Л.П.Карсавин, П.М.Бицилли), тогда даже не упоминали. В философии же исследование ментальности как общего типа поведения, свойственного и индивиду, и определенной социальной группе, в котором выражено их понимание мира членами группы в целом и их собственного места в нем, не проводилось в силу классового подхода, который не был способен выявить, как говорил Л.Февр, «массивные феномены векового или многовекового порядка», поскольку эти феномены не подчинялись догмату о классовой природе общества. Идея ментальности предполагала анализ целого ряда практики стилистик существования, которые опускались материалистической диалектикой советского издания, поскольку она предполагала изменение структуры и смысла и истории, и философии, так как ментальность (а не бытие, не сознание) оказывалась фундаментальной онтологической предпосылкой, определяющей человеческое существование. Сама эта идея оставалась в русле научного познания, так как, выявляя внедренные в рассудок общие предрассудки, своего рода объективные структуры мышления, она позволяет уточнять законы общественного функционирования, что по сути — дело науки.

Потому в 1989 г. на международной конференции, состоявшейся в Москве и развернувшей дискуссии вокруг школы «Анналов», приняли участие и марксисты. Сходство между направлениями было настолько очевидно, что не будь в 60-е годы марксистская мысль приказной, между ними был бы уже тогда возможен конструктивный диалог, в чем был уверен Михаил Константинович, писавший свою статью 1969 года, разумеется, как и все свои труды, без желания эпатировать марксистских мастодонтов, а всерьез и открыто. Когда в 50—60-е годы движение «Анналов» возглавил Ф.Бродель, марксизм из него не только не исключался, но играл существенную роль, ибо в то время не только в России, но и на Западе история изучалась не столько социальная, сколько экономическая, опиравшаяся на анализ изменяющихся общественных отношений. Параллели между марксистским движением и движением «Анналов» проводил тогда же знаменитый французский структуралист Р.Барт, сопоставивший «изучение среды» двух Люсьенов: Февра и марксиста социолога литературы Гольдмана. Для Р.Барта, произносившего имя «марксизм» без внутреннего «вставания», сопоставление имен К.Маркса, Ф.Ницше, 3.Фрейда, К.Леви-Стросса было естественным, так как он полагал их общим открытием «уровень технических приемов, правил, ритуалов и коллективных ментальностей», функция которых состоит в институционализации субъективностей. Р.Барт видел заслугу этого открытия в том, что анализ ментальностей преобразил само существо истории, которое из причинно-следственного сцепления фактов (свойство Нового времени) стало определяться как человеческая деятельность с переменной формой и переменной функцией: ими являются производство, коммуникация, потребление [12]. Смена угла зрения на эти объекты востребовала нового сложения целостностей. Именно на это — независимо от Р.Барта — предлагал обратить внимание М.К.Петров, но уже применительно не просто к истории, а к истории философии, к тому времени представлявшей мертвое философское тело.

В то время дискуссии, однако, не получилось. Зато был грубый окрик в адрес М.К.Петрова и прямой запрет нетривиального мышления. В 1970 г. статья подверглась уничтожающему разносу в журнале «Коммунист». Автор обвинялся ни много ни мало в «отступлении, отходе от одного из коренных принципов марксистской философии», в том, что он «фактически отошел от партийного требования вести последовательную идеологическую борьбу против любых извращений истории общественной мысли», хотя из статьи М.К.Петрова следовал прямо противоположный вывод.

Одновременно были ликвидированы секторы М.Я.Гефтера и Ю.А.Левады. Правда, не были подсчитаны затраты на восстановление добрых имен этих ученых, некоторые из которых и сейчас активно работают, а мыслить и не переставали никогда.

Итак, это граница. В Шестидесятые экзамен не состоялся. В Семидесятые М.К.Петрову поставили твердый «неуд». В Шестидесятых он работал, хотя и исключенный из партии. В Семидесятые та самая работа, которая еще недавно была ходатаем за его восстановление в рядах КПСС, повернула курс на 180°. 8 июня 1970 г. в газете «За советскую науку» (орган ректората, парткома и профкома РГУ) появилась статья, где было сказано: «Преподаватель кафедры философии М.К.Петров в своей статье "Предмет и цели изучения истории философии" отошел в своей концепции от принципа партийности... Партком осудил эту статью и принял меры, чтобы не допустить впредь подобных выступлений».

Что же это за меры?

Выписка из трудовой книжки М.К.Петрова: уволен из РГУ «за невозможностью использования на преподавательской работе по философии».

Впрочем, вскоре его зачислили в Северокавказский научный центр высшей школы, сперва старшим научным сотрудником, потом просто научным, в конце — инженером. Единственное требование к нему — неучастие в работе. Как на работу, ходили к нему друзья, ученики. У него был даже свой «Левий Матфей», ловивший и записывавший каждое его слово. Носил ему цветы и клал на подоконник.

Букеты и скрижали, да еще то, что имел он высокий рост, красивое, скульптурно выточенное лицо, — конечно, романтика. В 60-е — 80-е они с В.Н.Семиным представляли в Ростове-на-Дону великолепное содружество философа и писателя, за плечами которых была война у одного и арбайтлагерь у другого. Истово работая, Семин, словно предчувствуя свою раннюю смерть в 1978 г., постоянно «имел его в виду». На глазах выраставшему в крупного писателя и никогда не оправившемуся после арбайтлагеря В.Н.Семину спокойная уверенность в себе М.К.Петрова была почти мистически непостижима («Он мне как-то сказал: «Я, пожалуй, лучше всех знаю Аристотеля. Ну и что?» Это «ну и что?» мучило его, он постоянно спрашивал себя о необходимости Аристотеля в любое время, требовавшего переосмысления начал, а Шестидесятые были именно таким временем»).

Между тем жизнь М.К.Петрова, пережившего, как и многие люди его поколения, страшное потрясение в Пятидесятых и оказавшегося в начале философской биографии за бортом официальной науки, была совсем не романтической. Нечасто появлявшиеся и прежде, в 70 и 80-е годы его труды печатались в строго дозированных объемах, в основном по науковедению и системным исследованиям. Некоторые из учеников подбирали его идеи и, не взращивая, выдавали за зерна собственной мысли. Он этому не противился, полагая, что мысль потому и всеобща, что ею все могут пользоваться, изменяя при употреблении. М.К.Петров принимал не столько презумпцию понимания, сколько презумпцию непонимания, свойственную людям, хотя надеялся, разумеется, на первое. Как говорил М.Я.Гефтер, возглавлявший в то время сектор методологии истории в Институте всеобщей истории АН СССР, с которым сотрудничал М.К.Петров, «понимания на блюдечке с голубой каемкой никто не принесет. Понимание — это работа, это преодоление чего-то существенного в нас самих» [13]. В такого рода непонимании сам Михаил Константинович и видел способность мысли выражать возможные смыслы с целью ее коррекции.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Я помню, как в 70-е годы в диссидентских домах использовались для письма доски с прозрачной пленкой, края которой сверху и снизу приклеивались к доске. Между пленкой и доской помещалась специальная лента. Текст писался поверх пленки. Однако если сверху вниз провести ленту, отделявшую пленку от доски, написанное исчезало.

2. Барабанов Е. Философия снизу // Путь. 1994. №6, с. 4. В этой статье Е.Барабанов подводит итог перестроечному и постперестроечному мышлению как наследнику мышления советского, которое обнаружило «стадную верность общим местам» и политике выжидания, выжидания разрешения «изменить границы дозволенного» (там же, с. 31). Что касается издания одного из произведений М.К.Петрова, то в этом он абсолютно прав. Публикации предшествовал ряд коллизий. Я вначале отнесла ее в «Знамя», где в то время работал В.Я.Лакшин. Он повесть прочитал и резюмировал, что-де вещь, конечно, важная, но художественно слабовата, сославшись на когда-то по другому поводу сказанные слова А.Т.Твардовского, что слабая художественная форма заметно снижает идейный уровень. Мне пришлось эту «художественно слабоватую» вещь почти утаскивать со стола другого зама, спешно дочитывавшего ее. Речь, конечно же, шла не о слабости, а о «возможности» публикации в то время, когда еще не осмотрелись, не знали точно: можно ли? — и оглядывались по сторонам. Это подтвердилось последующими хождениями по редакциям. Безусловно понравившаяся повесть А.Стреляному не нашла поддержки у начальства «Нового мира», а принявшему решение о ее публикации «Дону» потребовался более именитый автор предисловия, чем я. К счастью, его согласился написать А.Стреляный.

3. Хорошо бы и, вероятно, пора ГРУ раскрыть архивы, проливающие свет на деятельность М.К.Петрова во время войны: несомненно, мы узнаем много важного о его разведдеятельности и в Пенемюнде, и в других местах.

4. Стреляный А. М.Петров: творчество и судьба // Дон. 1989. № 6. с. 117.

5. Барабанов Е. Философия снизу, с. 31, 6.

6. Там же, с.13. С этим утверждением нельзя спорить, поскольку автор никак его не аргументирует. Более того, он не менее бездоказательно, а то и вовсе не зная предмета исследования, смешивает в одну кучу «всеразъясняющие», по его словам, «категории культуры» — «типы культур», «типы менталь ностей», «культурные оппозиции», «культурные архетипы», «культурные парадигмы», «диалоги культур», утверждая, что все они «по существу» (по какому?) выполняют функции «законов диалектики» по отношению к «верному и всесильному» сверхзнанию» (там же). Действительно, как можно, если предмет знать, помещать в один ряд школу «диалога культур» с ее первенствующей идеей произведения (уникальности, особенности) со школой социальной антропологии с ее идеей ментальности (общего)? Вызывает удивление то, что в этой, своего рода программной, статье Е. Барабанова о позиции М.М.Бахтина сказано лишь, что ее главный признак — это «смех, живое веселье, дистанцирующий юмор, противостоящий всякому обособлению и замыканию в себе» (там же, с. 32). Но веселие духа — это вовсе не смех без причины, это радость следования строгой проблемной мысли, логической работы ума. Слов нет: в современной институирован ной философии полно провинциализма, но вольно же называть философией подделки под нее и вместо предметной критики, вместо «школы и труда дисциплинированной мысли» (там же, с. 33) заниматься критикой «тривиальной литературы». Разумеется, в статье Е.Барабанова чаще всего справедливо критикуется современная отечественная философия. Однако даже там, где критика справедлива, она беспредметна, она «вообще»; в ней предполагается совершенно определенная негация любой мысли, которая была в прошлом и есть в настоящем, и она по сути пытается лишить ее философской отваги. Такая критика слишком легка, ибо она не работает в логических контекстах, избегает предметного анализа, действуя в сфере второсортных схем, которые навязываются вполне серьезным философам. К сожалению, иногда это имеет успех.

7. Дубровин В.Н., Тищенко Ю.Р. М.К.Петров: жизнь и идеи // Петров М.К. Самосознание и научное творчество. Ростов-на-Дону. 1992. С. 254.

8. В довоенной России было всего две статьи, посвященных специально науковеденшо: статья И.А.Боричевского «Науковедение как точная наука» (Вестник знания. Л. 1926. № 12) и Т.И.Райнова «Волнообразные флуктуации творческой продуктивности в развитии западноевропейской физики XVII—XIX веков», опубликованная по-английски в: Isis. L., vol.XII (2), № 38. Когда Т.И.Райнов узнал о диссертации М.К.Петрова, он послал ему в подарок оттиск этой своей работы. Впоследствии Михаил Константинович переслал этот оттиск А.П.Огурцову, который в тот момент начал заниматься философией науки. В 1983 г. статья Т.И.Райнова, к сожалению, с большими купюрами, была опубликована в журнале «Вопросы истории естествознания и техники» (№ 2).

9. Семин В. Нагрудный знак «OST». М. 1978. С.585—586. М.К.Петров был также героем его рассказа «На реке».

10. Петров М.К. Предмет и цели изучения истории философии // Вопросы философии. 1969. №2. С. 131.

11. Там же. С. 133.

12. Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1989. С. 233, 231.

13. Гефтер М.Я. Память о гибели евреев нужна России // Уроки Холокоста и современная Россия. М. 1995. С.14. О секторе М.Я.Гефтера см. мою работу «История с методологией, или Конец истории». (Аутсайдер — человек вопроса // Век XX и мир. 1996. № 1).

 

Источник: С.С.Неретина. Михаил Константинович Петров.
Жизнь и творчество. М.: УРСС, 1999. С.5–16.

 

Фото М.К.Петрова 1949 г. // М.К.Петров. Искусство и наука.
Пираты эгейского моря и личность. М.: РОССПЭН, 1995. С.11.