В.В.Бабков

 

Н.К.КОЛЬЦОВ И БОРЬБА ЗА АВТОНОМИЮ НАУКИ

 

© В. В. Бабков

 

Наука может существовать лишь при поддержке извне; за под­держку следует платить, но не слишком высокую цену.

Но что такое "власть" в теме: "наука и власть"? – Высокая ре­путация у мирового научного сообщества. Иногда деньги. Иногда высокое покровительство. Общественное мнение. Научная мода. Возможность воспитывать учеников, печатать труды и вообще распростра­нять свои взгляды. Порой защита от убийства и разгрома. И многое другое в том же роде.

Случай Николая Константи­новича Кольцова (1872–1940) включает разные понимания "власти". А его деятель­ность, в любой конкретный момент, имеет одну и ту же направленность: борьба за автономию науки. Это блестящий пример борьбы личности против омертвения науки, подчиняемой текущим политическим нуждам.

На грани веков Кольцов определил научные цели своей жизни – синтез биологических дисциплин на основе экспериментального метода – и допустимые способы их достижения. Когда из очередной заграничной командировки Кольцов вернулся с готовой докторской диссертацией, то назначенная на январь 1906 г. защита не состоя­лась: "Я отказался защищать диссертацию в такие дни при закры­тых дверях – студенты бастовали и решил, что не нуждаюсь в доктор­ской степени".

В этот момент Кольцов издает книжку "Памяти павших. Жертвы из среды московского студен­чества в октябрь­ские и декабрь­ские дни", документи­рую­щую расправы над студентами. Вырученные от продажи деньги (до конфиска­ции разошлась часть выпуска) пошли для оказания помощи студентам. Эта правозащит­ная деятельность пришлась не по вкусу проф. М.А.Мензбиру, и он лишил Кольцова, шаг за шагом всех возможностей вести научную работу и занятия на своей кафедре. (Лишь от чтения лекций Мензбир не отстранил Кольцова: это требовало официального разбирательства).

В 1909 и 1910 гг. Кольцов публикует книжку "К университет­скому вопросу" с призывом к реформам. Однако новый министр на­родного просвещения АЛ.Кассо в январе 1911 г. выпускает распо­ряжения, урезавшие университетские свободы. (Таким же полицейско-бюрократи­ческим контррефор­мам универ­ситет подверг­нется во 2-й половине 1920-х годов). В знак протеста ректор и проректоры подали в отставку от администра­тив­ной должности – но министр пошел дальше и запретил им чтение лекций. Тогда-то около 400 сотруд­ников и профес­соров (включая Кольцова) покинули универси­тет. Вернется Кольцов в университет в марте 1917 г.

В начале века "власть" в России была достаточно глубоко структури­рована; Кольцов мог искать альтерна­тивы утерявшему свободы император­скому универ­ситету. В городском Народном универси­тете им. А.Л.Шанявского Кольцов получил кафедру и лабора­торию – на Высших женских курсах проф. В.И.Герье. Оба универ­ситета были неправитель­ствен­ными, деньги шли от Городской Думы, от меценатов, или от студенческих взносов.

Авторитет Кольцова уже весьма высок: Санкт-Петер­бургская Академия наук приглашает Кольцова занять создаваемую для него кафедру эксперимен­таль­ной биологии и стать действитель­ным членом. Но Кольцов не желает покинуть своих учеников и сотрудни­ков, поэтому в 1916 г. он избран лишь членом-корреспон­дентом. (По той же причине его ученик Н.Ф.Тимофеев-Ресовский откажется в 1936 г. от предложения Рокфеллеров­ского фонда принять пост в Инсти­туте Карнеги и останется в маленьком отделе в Бух-Берлине.).

Главное детище Кольцова – Институт Эксперимен­таль­ной Биоло­гии. В 1916 г. миллионер-промыш­лен­ник жертвует крупную сумму обществу Москов­ского Научного института на организа­цию инсти­тутов по химии и биологии (институт физики уже создан), и учреди­тели Научного института избирают Кольцова директором биологи­ческого института. Институт открывается между февралем и октябрем 1917 г.

В послеоктябрь­ский период научные проекты не могли больше полагаться на частные деньги, и благодаря усилиям Кольцова к 1 января 1920 г. его ИЭБ был включен в исследова­тель­скую сеть Наркомздрава РСФСР, которым руководил тогда друг Кольцова, врач-большевик Н.А.Семашко.

Тем временем новые люди – отнюдь не друзья Кольцова – искали новых судебных обычаев. (Именно обычаев: закон – Уголов­ный кодекс – будет принят в 1922 г.). Сопротив­ление капита­листов и землевла­дельцев подавлено, крестьян­ские бунты ликвидиро­ваны, и новые люди нацеливают простаи­вающую революци­онную бдитель­ность на тех, кто еще не научился шагать в ногу, что "не хочет быть слепым и стремится узнать все, что делается всюду" (подсудимый М.М.Кишкин) и не потерял привычки говорить о том, что вокруг происходит.

В 1920 г. чекист Я.C.Агранов фабрикует полити­ческое дело, а трибун Н.В.Крыленко проводит первый крупный показатель­ный процесс, направлен­ный на подавление независи­мости спецов: "в этом процессе мы будем иметь дело с судом истории над деятельно­стью русской интелли­генции", начинает обвини­тель­ную речь 12 августа 1920 г. Крыленко.

По поручению Агранова арестованный Н.Н.Виноград­ский в начале 1920 г. с какой-то необъясни­мой охотой, даже с восторгом, пишет обширные показания (явно превыша­ющие его сведения, но все еще недостаточ­ные для целей Агранова), на основе которых ВЧК аресто­вывает большую группу москов­ской интелли­генции, включая Н.Н.Кольцова.  На суде ему будет предъявлено (недоказан­ное) обвинение в хранении денежных сумм (по предпо­ложе­нию Агранова, "для пособий семьям пострадав­ших членов организа­ции"): оно основано на ответе Агранову Виноград­ского, что "доказать наличность у Кольцова сумм Националь­ного Центра трудно". (Вообще о характере показаний Н.Н.Виноград­ского можно судить по такому фрагменту: "Тот день, когда тов. Эйдук (член коллегии ВЧК) и Ксандров пожмут мне руку и скажут, что верят и возвращают доверие, будет для меня днем счастливым; сознание, что эти товарищи могут себя считать обманутыми мною – невыно­симо".).

Процесс называется: «Дело "Тактического Центра"». (Так вырабаты­валась фразеология новых судей. Вскоре будут новые "центры" и "блоки"). Но обвинитель Крыленко доказывает, что такой организации – не существовало! (см. его "Обвинитель­ные речи по наиболее крупным полити­ческим процессам", Москва, 1937. С.94). Волнует его не органи­зация, а тот тип поведения, который обозначается как "исследователь­ский рефлекс" и академи­ческая автономия: "А в обстановке августа 1919 г., в период наступления Деникина, не есть ли даже подобная болтовня – контрреволю­цион­ное деяние?" Зная, что сила на его стороне, Крыленко не боится попасть в неловкое положение: "Здесь вызвали смех слова гражданки Толстой, когда на мой вопрос, что она делала в совещаниях, она ответила: "Ставила самовар". За самовар Крыленко требует для Александры, дочери Льва Толстого, заключения "в концентра­цион­ный лагерь на три года". Тут же Крыленко дает образец "шарашки" – исследо­ватель­ского учреждения ГУЛАГа последующих десятилетий: "Штеймана за его богатые юриди­ческие познания, ... Стемпков­ского за такие же познания в аграрном вопросе – я пола­гаю достаточ­ным заключить на два года в лагерь с тем, чтобы их познания по специаль­ности могли быть использованы согласно по­ложению о концентра­ционных лагерях". Кольцову он полагает меньший срок, и полагает освободить Н.Д.Кондратьева (который будет вновь арестован по делу равно не существовавшей "Трудовой Крестьянской Партии" и погибнет в тюрьме). Но к концу речи Крыленко уравнивает всех требованием расстрела.

В первом выпуске "Известий И.Э.Б." (1921 г.) Кольцов поме­стил статью "Об изменении веса человека при неустой­чивом равно­весии". Осенью 1920 г. он добавил, в подстрочном примечании, "одно дополнительное наблюдение, показывающее, какое влияние на вес тела производят душевные переживания". Кольцов рассказы­вает, что 16 августа он был вызван в качестве обвиняемого по полити­ческому делу в Верховный Револю­цион­ный Трибунал. Во время разбора дела он ночевал дома и ежедневно взвешивался, по­лучая по утрам одну и ту же цифру – 3 пуда 38 1/2 фунтов – вплоть до утра 19 августа. Вечером он "был арестован и провел ночь в Особом Отделе В.Ч.К. 20 августа после 4-х-часового ожида­ния в 11 часов вечера был вынесен приговор, по которому 24 обви­няемых присуж­дались к расстрелу; последний однако был немед­ленно заменен более мягкими формами частью условного наказа­ния, а половина пригово­ренных к смертной казни, в том числе и я, были немедленно освобождены. Возвратив­шись домой в 12 ч. ночи, я определил свой вес в 3 п. 33 1/2 ф. Таким образом, за 38 часов обнару­жилась потеря в 5 фунтов..." Кольцов тщательно описывает, что и в каком количестве было съедено, сколько это составило ка­лорий, каковы были внешние условия, при каких обстоятель­ствах восстано­вился вес. Этот же "исследова­тель­ский рефлекс" в крайних обстоятель­ствах демонстри­ровали также Ухтомский, Филипченко и другие крупные наши ученые.

В это суровое время руководи­тели нашего правитель­ства и государ­ства, верно отражая обстановку, заявляли, что "классовая борьба не исчезает при диктатуре пролета­риата, а лишь принимает новые формы", включая террор и репрессии: "расстрелы являются одной из форм становления коммуни­сти­ческого общества". Но без­законие дела, устроенного Аграновым и Крыленко, было таким чу­довищным, что оно вызвало деятельное негодование ряда влиятель­ных в 1920 г. людей, который смогли оказать воздействие на В.И.Ленина. Именно благодаря вмешатель­ству Ленина дело сконча­лось, и пригово­ренные к казни были освобождены.

Начинание Агранова – Крыленко, не доведенное до расстрель­ного залпа при Ленине, переменит судьбу в сталинский период. Оно послужит образцом уже для устройства фальсифици­рован­ного "Шахтинского дела", процессов выдуманных "Промпартии" и "Трудовой Крестьянской Партии". (Впрочем, мастер фальсифика­ций Агранов уже в 1921 г. доведет до расстрела другое крупное дело, проф. В.Н.Таганцева. – На этот раз с Менжин­ским, на этот раз без суда. – В ночь с 24 на 25 августа расстре­лян 61 человек, включая поэта Н.С.Гумилева, затем еще 26 человек расстре­ляны и более 100 подвергнуты другим наказаниям.).

Знаменательно, что среди фальсифи­ци­рован­ных обвинений, ко­торые впоследствии инкрими­ни­ро­вались Кольцову, никто ни разу не сослался на мифический "Тактический центр". Примеча­телен факт, что в советской юриди­ческой литературе "дело "Тактического Центра" упоминается лишь в написанной со сталинских позиций книге Д.Л.Голинкова "Крах вражеского подполья", вышедшей в брежневско-суслов­скую волну ресталинизации.

Процесс 20-го года, имевший целью укрощение интелли­ген­ции, не ослабил стремлений Кольцова к устроению идеала академи­ческих свобод. В августе 1917 г. на организа­цион­ном съезде Ассоци­ации русских естество­испыта­телей и врачей он посвятил свою речь задачам научного издательства в России. Первый выпуск "Известий И.Э.Б." стал единственным. Но с 1922 г. Кольцов выпускает "Успехи эксперимен­таль­ной биологии", в 1924 г. возобновляет вме­сте с Ю.А.Филипченко "Бюллетень Москов­ского общества испыта­телей природы. Отдел эксперимен­тальной биологии". В 1925 г. на их основе Кольцов создает "Журнал Эксперимен­таль­ной биологии. Серии А и Б" (впоследствии "Биологи­ческий Журнал", ныне "Журнал Общей Биологии"). В 1922-1930 выходит его "Русский Евгени­ческий Журнал". Эти журналы и другие публикации ИЭБ дали возмож­ность новой ориентации в биологии, проводимой Коль­цовым.

При организации ИЭБ Кольцов руковод­ствовался общей идеей, которую (насколько я ее понимаю) следовало развивать по таким путям: минимизация аппарата управления и паразити­ческих слоев и структур; свобода действия руководителя и ощутимая персональ­ная ответственность; право руководимых на самозащиту и средства для этого. Главное – это система средств самозащиты индивида от массы, самостоя­тельно мыслящей единицы от "коллектива".

Поддержанию научной автономии способствовало создание Кольцовым структури­рован­ной внешней среды для Института, ко­торый в годы НЭПа был связан с Наркоматами здраво­охранения, земледелия, просвещения, Российской Академией наук, МГУ и ря­дом заграничных учебных заведений. Этому же особенно отвечало развитие инфраструк­туры ИЭБ, постоянно изменяв­шейся за время его существо­вания до начала 1939 г.

Последующие годы первой пятилетки – "великий перелом" (или – как определил это в 1946 г. советолог Н.Тимашев – "великое отступление") – открывали сталинский период отношений государства с наукой, с повтор­ными атаками на автономию специ­алистов, имеющими целью укрощение наук.

Давление на специалистов шло по разным путям. Это система "единой аспиран­туры" наркоматов и академий с отбором "социально близких" кандидатов, часто не способных к научным занятиям. Это резкое увеличение числа поневоле плохо подгото­вленных агрономов или техников, незнакомых с нормами действования в науке. Это организация армий "босоногих ученых" и хат-лабораторий, понижа­ющих стандарты научной работы. И подавле­ние академи­ческих свобод в ходе выборов 1927-1929 гг. в Академию наук. И влиятельные в то время теории коллек­тивного труда в на­уке. И введение системы "научных минимумов", и многое другое.

26 сентября 1928 г. Кольцов выступил против порочного метода подбора студентов в письме на биологическое отделение Физмата 1-го МГУ. В то время как факультет мог провести через лаборатории 200-250 человек и ходатай­ствовал о приеме такого числа, Главпрофобр установил норму приема в 60 студентов. Кольцов подчерки­вает, что биологи­ческие отделения физматов имеют уникаль­ные возмож­ности для высокой подготовки агрохимиков, врачей, препо­давателей биологии. Его волнует, что дети рабочих и крестьян всего этого не знают, и набор пополняется равнодуш­ными студентами, которые не могут пройти на другое отделение. Тяжелое впечат­ление производят на Кольцова анкеты, написан­ные молодыми людьми, которые выдержали приемные испытания, но не попали на биологи­ческое отделение вследствие заполнения комплекта: "Это по большей части дети интелли­гентов и служащих, для которых при приеме установлена низкая % норма (как в царских универси­тетах для евреев)". Такой блестящей группы молодых биологов, как та, что составила в 1925 г. Генети­ческий отдел С.С.Четверикова в ИЭБ, среди студентов-биологов МГУ уже не будет.

Между 1928 и 1931 гг. Главпрофобр Наркомпроса возглавлял А.Я.Вышинский. Линия поведения Кольцова, о характере которой говорит цитированная записка, привела к тому, что в 1930 г. декан биофака вычеркнул из плана преподавания его курс биологии, хотя он стоял в Наркомпро­совской программе. Кольцов заявил, что он будет принужден уйти, если курс не будет восстановлен, – и ушел. "Через полгода курс биологии был действительно восстановлен, но никто не предложил мне возглавить его чтение", – так в 1935 г. Кольцов мотивировал отказ от предложения директора МГУ А.С.Бутягина принять участие в составлении истори­ческого очерка преподава­тельской и исследова­тель­ской работы в Московском уни­верситете. – "У меня естественно создалось впечатление, что вся это история с исключением столь важного курса, как биология, имела своей целью освободиться от меня, как от нежелатель­ного профес­сора, хотя я никогда не мог пожаловаться на недостаток внимания со стороны моих слушателей, которые иные годы многими сотнями заполняли мою аудиторию".

Колоссальное давление на автономию специалистов оказывали фальсифици­рован­ные процессы, устраива­емые по указанию И.В.Сталина для укрощения интелли­генции (кроме уже названных – "Союзное бюро", "Организация", "дело Академии наук", "Союз Высвобож­дения Украины"). Заказ органов террора обеспечивала анти­интел­лекту­альная кампания масс-культуры. В концу 1930 г. Г.А.Шмидт пишет Максиму Горькому: "Ваша мысль о со­здании общественного доверия к работе исследо­вателей, по-види­мому, очень своевременна. Только что получил любопытное в этом смысле письмо от одного профессора, занимающего видный пост в Москве. О Вашем проекте он не знает. Вот что он пишет под впе­чатлением процесса вредителей – "А самое подлое – это, что на всю интелли­генцию легла мрачная тень и никакими речами, биениями себя в грудь ничего не докажешь. Да и в самом деле, может ли теперь с доверием смотреть на нас рабочий или партиец. Нет! И не имеет даже права это делать. Вот это страшно тяжело".

Ментальность Сталина предполагала обоснование уничтожения неугодных: арестам и казням предшест­вовали газетные кампании и "требования народа". Для организации мнения в отношении непри­рученных спецов, и материала для органов, была создана ВАРНИТСО (под руководством акад. А.Н.Баха). В первые годы она включала еще немало вполне приличных ученых, но в ответ на ди­рективу апрельского пленума ЦК 1929 г. (когда Сталин заявил, что "шахтинцы" всюду, и потребовал разоблачить замаскиро­вавшихся врагов), ВАРНИТСО показала свое лицо, постановив "вызвать на соревнование ОГПУ" в деле "выявления вредителей". И будьте уверены, что в этом она не подкачала.

Первой задачей ВАРНИТСО была ликвидация общественного сознания ученых – атомизация научного сообщества, сведение его до уровня запуганной массы, с которой легко управится социально близкий администратор. В этой борьбе против норм научной жизни ключевое понятие академической автономии подменялось уничижи­тельным словцом "замкнутость" (или "кастовость"). Задачи и ме­тоды ВАРНИТСО привлекали неспособных и неудовлетворенных людей, видевших в науке лишь способ избежать грязного физичес­кого труда. В 1930 г. журнал "ВАРНИТСО" постоянно печатает рекламу: "Кто может быть членом ВАРНИТСО? – ... формальные признаки – наличие диплома высшего учебного заведения, научных трудов и пр. – не считаются обязательными и решающими при вступлении в ВАРНИТСО, ибо она объединяет своих членов по идеологическому признаку".

ВАРНИТСО усвоила бандитские по своей сути методы Сталина в подавлении в первую очередь независимых крупных фигур, кото­рые дают пример внутренней свободы многим другим. Мишени вы­бирались из высших, IV и V, категорий списка ЦЕКУБУ. Кольцов входил в V-ю малочисленную категорию (74 из 13 922 научных ра­ботников по РСФСР) - ученых с мировым именем. Из направлен­ных в ИЭБ для дезоргани­зации его работы особенно отвратитель­ные роли сыграли варнитсовка МЛ.Рохлина и провокаторша Д.З.Комиссарук. Они склонили на свою сторону несколь­ких, по разным причинам не вполне устойчивых сотрудников Института. Некоторые другие в такой обстановке поспешили проявить свои низкие черты.

Атака на "буржуазных ученых" в начале 1929 г. шла широким фронтом. Надо пояснить, что этим уничижительным словосочета­нием обозначали тогда исследо­вателей, получивших образование на уровне мировых стандартов и обладавших определен­ными нрав­ственными ориентирами и независимыми суждениями в области по­литики. К этой категории относились не только Кольцов и Четвериков, но и многие из их студентов, составивших генетическое отде­ление ИЭБ.

Когда в январе 1929 г. Кольцов был в Париже (впоследствии выяснится, что это была его последняя зарубежная поездка), между аспирантами ИЭБ, острым на язык беспартийным Н.К.Беляевым и экзальтированным В.Д.Вендровским, партийцем, ходившим в комиссар­ской коже, случился спор за обедом. В тот день, когда Амманула-Хан отказался, от введенных им до этого реформ, Беляев посмеялся, что того торжест­венно встречали в Москве, как царя-рефор­матора – и понапрасну. Вендровский очень обиделся на это и в стенной газете представил слова Беляева как контр­револю­ционное выступление. Б.Л.Астауров и другие возмущенные сотруд­ники потребовали снятия газеты и подали протест за 24 подписями. В следующем номере Беляев ответил указанием, что он привел лишь факты из "Правды" и "Известий". Аспиранты П.Ф.Рокицкий, В.И.Олифан, Г.Г.Винберг поместили там же протест против травли товарища. Их тоже объявили контрреволю­ционе­рами. В число обви­няемых включили и С.С.Четверикова: по его поводу партячейка Универ­ситета, на заседании которой не было ни одного его ученика, приняла грозную резолюцию. Когда в начале февраля 1929 г. Кольцов вернулся из Парижа, он "застал в Институте вместо прежней напряжен­ной научной работы настоящий сумасшедший дом".

Кольцов не пожалел сил, чтобы успокоить вскипевшие страсти и устремить интересы всех сотрудников на научную работу. Ответ­ный ход был таким: 24 апреля сатири­ческий журнал "Чудак" № 14 напечатал разворот карикатур Кукрыниксов "Кто нас учит и чему?" – полити­ческие обвинения в адрес Четверикова, Кольцова, Беляева (и проф. Г.А.Кожевникова). Кольцов направил подробный отчет наркому Н.А.Семашко. Тот охотно вызвался похлопотать за Четверикова, к тому времени арестованного. Уверенный в благопо­лучном исходе, Кольцов уехал в Закавказье. Но, по возвращении узнал, что Четвериков все еще сидит в Бутырках, Семашко уехал в отпуск, и никто ничего не знает о причинах ареста. 28 июля, через день после постановления Особого совещания при коллегии ОГПУ в отношении Четверикова, Кольцов обратился к Горькому с прось­бой подкрепить своим авторитетом его обращение в ОГПУ. Но 31 июля в части тиража "Комсомоль­ской правды" была напечатана пространная статья с полити­ческими обвине­ниями: "Классовый враг в научных институтах". 16 августа состоялось новое постанов­ление ОСО: Четвериков без суда был сослан в Свердловск на 3 года. Третье постановление ОСО от 13 апреля 1932 г. дало ему пораже­ние в правах, эти 3 года он провел в Ярославле. (Я уверенно назы­ваю точные даты постановлений ОСО при коллегии ОГПУ, так как недавно получил справку о реабилитации Четверикова по всем этим делам, которая произошла 17 февраля 1989 г.). Кольцов приглашает его вернуться в ИЭБ, но предупреждает, что его место занято. В 1935 г. Четвериков возглавил кафедру генетики Горьковского университета (его приезд организовала З.С.Никоро), и был там до осени 1948 г., когда его уволили, как "менделиста-морганиста (вейсманиста)" по приказу министра В.С.Кафтанова.

Генетический отдел Четверикова шаг за шагом был развален. (Например, Кольцов направился в Ташкент для работы с тутовым шелкопрядом, спасая от травли Беляева, а затем и Астаурова, кото­рый на ритуальном митинге отказался голосовать за расстрел "Промпартии".)

Вне отдела Четверикова интересные работы сделал В.В.Сахаров по медицин­ской генетике: он показал, что эндемический зоб в гор­ных изолятах Узбекистана, на первый взгляд наследственный, на деле обусловлен отсутствием йода в питьевой воде.

Однако медицинская генетика и евгеника были в это время осуждены с идео­логи­ческих позиций. "Русский Евгенический Жур­нал" Кольцова прекратился, а Русское Евгеническое Общество за­крылось. О евгени­ческих интересах Кольцова следует говорить спе­циально. Здесь скажу лишь несколько слов о его ранней работе, ис­пользованной позже для его критики в 1937 и особенно в 1939 году.

В речи "Улучшение человеческой породы", открывшей 20 октября 1921 г. первое заседание Русского Евгенического Общества, Кольцов рассуждал на тему: как мы можем представить себе такие условия, при которых методы зоотехники дадут основу антропо­тех­ники (евгеники).

"Для этого нам пришлось бы или перенестись воображением далеко назад, ко временам, когда могущест­венные властелины управляли своими подданными, как рабами, или же дать простор своей фантазии и на минуту вообразить, что осущест­вилась идея знамени­того английского писателя Уэльса, и на поверхность земли опустились жители планеты Марса, обладающие величайшими зна­ниями и недоступной для нас техникой марсиане. Если бы они дей­ствительно со всей своей культурой появились на земле, то, ко­нечно, сместили бы человека с того пьедестала "царя природы", на который человек сам себя ставит, и отнеслись бы к человеку точно так же, как современ­ный человек относится к своим домашним жи­вотным. Марсиане прежде всего подчинили бы себе человека, сде­лали бы его "домашним", пользуясь тем же методом, которым шел человек, когда из дикого волка сделал себе собаку... Марсианин, вооруженный знанием законов наследствен­ности и желая быстро про­вести подчинение человечества, сразу истребил бы всех непокор­ных, не желающих подчиняться тяжелым условиям рабства, и не только их самих, но и всех их детей. Конечно, осталось бы доста­точное количество людей, готовых подчиниться всякому режиму, лишь бы только сохранить свою драгоценную жизнь, так как в че­ловечестве всегда были, и теперь имеются и еще надолго сохранятся прирожденные рабы".

Марсиане могут взять власть, продолжает Кольцов, только "систематически истребляя всех особей с врожденным фактором независи­мости".

Отмечая, что подобными вещами могли бы заняться ранее не марсиане, а реальные русские помещики и американские рабовла­дельцы, Кольцов настоятельно подчеркивает: "Современный чело­век не откажется от самой драгоценной свободы – права выбирать супруга по своему собственному выбору, и даже там, где существо­вала крепостная зависимость человека от человека, эта свобода была возвращена рабом ранее отмены всех других нарушений лич­ной свободы". Основную часть речи Кольцов посвятил разбору отличий евгеники от зоотехники, и формулировке программы гене­тики человека и медицинской генетики (хотя и не пользовался этими поздней­шими терминами). Отчасти эта программа разраба­тывалась в ИЭБ в 1920-е годы.

Поводом для запрета евгеники была неловкая фраза в програм­мной статье А.С.Серебровского (первого, еще довоенного уче­ника Кольцова по генетике). Обсуждая проблемы геногеографии и генофонда человека, Серебровский заявил, что "если бы нам уда­лось очистить население нашего Союза от различного рода наслед­ственных страданий, то наверное пятилетку можно было бы выпол­нить в 2,5 года". Серебровский зашел слишком далеко, пытаясь су­дить о результатах пятилетки, когда Сталин не без основания счи­тал это своим личным правом. Например, когда стало ясно, что пяти­летка провалилась по всем основным показателям (прибыль, рен­табельность, производительность труда) и была перевыполнена лишь по проценту коллективизации, Сталин объявил о выполнении ее за 4 года. Отсюда поговорка: "дважды два – пятилетка".

Серебровского критиковал идеолог А.А.Максимов; партийный литератор Демьян Бедный высмеял его статью в рифмованной агитке, занявшей почти пол-листа "Известий" (4.07.1930), которая была воспринята как полити­ческое осуждение генетики человека в целом. Серебровский "разоружился" и заявил о признании ошибок – и из-за этого 18 лет не мог перейти из кандидатов в члены ВКП(б).

Эта история рикошетом ударила по Кольцову, и евгеника с гене­тикой человека стали больше невозможны в ИЭБ.

В ходе культурной революции добившиеся официального при­знания группы философов, одна за другой, были подвергнуты же­сткой критике, пока Сталин лично не объявил единую идеологичес­кую линию. Осенью 1930 г. вышла очередная устано­вочная статья с выводом: "Только смелый поворот... и углубленная борьба с меха­нистами смогут обеспечить за материали­сти­ческой философией роль идейной "дубинки" пролетариата в его борьбе с классовыми врагами" ("Комсомоль­ская правда", 9.10.1930).

Механистом уже называли в философской печати Кольцова. Для идеологи­ческой дубинки была назначена очередная цель. В знак протеста против усилившейся травли через месяц Кольцов об­ратился к директору исследова­тель­ской сети Нарком­здрава с прось­бой об отставке и переводе на вакантную тогда должность заведу­ющего Генетическим отделом.

По окончании философской дискуссии Общество биологов-марк­систов Комака­демии 24 марта 1931 г. приняло резолюцию. Отме­чалось, что "буржуазные ученые широко используют достижения генетики для реакционной трактовки евгенических проблем... (напр., Кольцов...)". Поэтому "совершенно необходимо организовать разобла­чение идеалисти­ческих концепций (таких-то), так же как и для механисти­ческих школ и концепций Н.Кольцова (и таких-то)". Для чего постановлено органи­зовать бригаду по разбору работ Кольцова – под руковод­ством организа­тора его травли Комиссарук и при участии Рохлиной. Кольцов трижды обращается к наркому здраво­охране­ния нерешитель­ному М.Ф.Владимир­скому с ходатай­ством об отставке. Наконец, из института отчислена Д.З.Комиссарук (теперь она руководит травлей Кольцова извне ИЭБ). Но к весне 1932 г. дело идет к ликвидации Института.

К этому времени Кольцов не располагал поддержкой Н.А.Семашко, А.В.Луначар­ского и других еще недавно столь вли­ятельных фигур. Уже разрушена структура связей ИЭБ и он ока­зался в агрессивной среде. Однако помог Максим Горький. В оче­редной приезд в Россию он передал письма Кольцова из рук в руки И.В.Сталину. Это случилось 13 мая 1932 г. На следующий день ободренный Сталиным "нарком Здраво­охране­ния посетил Институт, восстановил едино­началие директора и устранил ряд досадных ме­лочей, которые делали тогда мое существо­вание совершенно невоз­можным", – вспоминал Кольцов.

Тем временем процессы культурной революции зашли так да­леко, что предтечи хунвейбинов не могли отказаться от Кольцова как мишени. Они применили известную тактику и открыли атаки на кольцовского аспиранта – Г.Г.Тинякова. Летом 1932 г. парт­ячейка Универ­ситета исключила Тинякова из партии и сняла с аспи­рантуры у Кольцова. "Главное обвинение, которое выставляет про­тив него, это то, что он попал под мое влияние и не выражает же­лания от этого влияния освободиться", – писал Кольцов. – "Таким образом, несмотря на заступ­ни­чество Сталина, несмотря на самое благожела­тель­ное отношение ко мне наркома Владимир­ского, в гла­зах группы сотрудников я остаюсь по прежнему зачумлен­ным и распространя­ющим вокруг себя заразу". Тинякова спасти удалось (как удалось, например, спасти талант­ливого А.А.Замкова). Но после культурной револю­ции, разрушив­шей средства самозащиты индивида от массы, Кольцов был отброшен на оборони­тельные пози­ции.

В 1934-1936 гг. правительство предприни­мает шаги по реорга­низации трех крупней­ших учебных заведений страны: АН СССР, ВАСХНИЛ, ВИЭМ (Всесоюзный институт эксперимен­тальной ме­дицины).

26 июня 1936 г. Кольцов читает в "Известиях" заметку: ВИЭМ получает новые возможности в Ленинграде и распростра­няется на Москву: "... для размещения учреждений ВИЭМ в Москве прави­тельство предоставило ряд помещений... в том числе... помещение И.Э.Б. им. проф. Кольцова" – Кольцов тут же обращается к зав. Агитпропом ЦК ВКП(б). А.И.Стецкому с гневным письмом, где разъясняет, что "Институт Эксперимен­тальной Биологии не есть помещение, а учреж­дение, имеющее большие заслуги в деле разви­тия советской науки".

После двух длинных бесед с новым наркомом Г.Н.Каминским Кольцов направляет ему в июле 34-го большую памятную записку, развивая ряд доводов "против превращения И.Э.Б. в одну из лабо­раторий ВИЭМ".

Институт под угрозой, и в августе Кольцов обращается к пат­рону ВИЭМ – Горькому: "...Но представи­тели ВИЭМ настаивают на том, что в их Уставе отдельных Институтов не значится, а поэтому хотят перешедший к ним Институт Эксперимен­тальной Биологии обезличить и обезысторить (простите за новое слово!)".

Благодаря заступничеству Горького Институт не рассыпался. Однако приклю­чается новая неприятность. Директор ВИЭМ Л.Н.Федоров не спешит начать финанси­ровать институт, который не желает ему подчиниться. А из-за перевода в ВИЭМ в середине декабря ИЭБ был формально снят с бюджета Наркомздрава. "Как будто Институт и вовсе прекратил свое существование", – писал Кольцов Каминскому.

Летом 1935 г. Совнарком возвратил ИЭБ в Наркомздрав.

1935-й год стал перелом­ным для судеб генетики. Тогда был за­ключен союз И.И.Презента и Т.Д.Лысенко ради системати­ческих атак на генетику. (Впрочем, Презент сперва предложил свои услуги в качестве идеолога Н.И.Вавилову, но тот указал ему на дверь. Презент пришел к Лысенко в момент его официального успеха. Он говорил об этом знакомому: "Я нашел такого парня, с которым можно делать большие дела!").

После критики Совнаркомом работы ВАСХНИЛ Н.И.Вавилов был переведен на должность вице-президента; новый президент А.И.Муралов во вступительной речи, озаглавленной "Не отставать от жизни", в качестве образца связи науки с сельхозпрак­тикой указал Одесский Институт Лысенко ("Известия", 29 июля 1935 г.).

Лысенко же к 1935 г. завоевал высокую оценку начальства, агро­номов, прессы, и даже осторож­ную положи­тельную оценку уче­ных. На II съезде колхозников-ударников в начале 1935 г. доклад его был прерван – после призывов к классовой бдитель­ности и ука­зания на свои далекие от науки занятия ("я не оратор и не писа­тель, я только ярови­затор") – "Сталин: "Браво, т. Лысенко, Браво!" в зале аплодис­менты" ("Правда", 15.02.1935).

Лысенко получил новый персональ­ный журнал "Яровизация", 1-я тетрадь которого летом 35-го открылась рапортом-телеграммой руководства Одесского института сельско­хозяй­ствен­ному начальству страны – Я.А.Яковлеву, М.А.Чернову, А.И.Муралову (за 2-3 года они будут сметены террором): "При Вашей поддержке наше обеща­ние вывести в два с половиной года, путем скрещивания, сорт яро­вой пшеницы... – выполнено". Никаких сортов Лысенко не вывел (как показали Константинов, Лисицын и др.). Но обращение Лы­сенко к скрещиванию означало его вторжение в область генетики.

В конце года предсовнаркома В.М.Молотов превознес ученых-практиков (такой образ создавал себе Лысенко) и выразил недо­вольство теоретиками. На Совещании передовиков урожайности с руководителями партии и правительства Яковлев прервал Лысенко вопросом, кто ему мешает: "А именно, почему без фамилий?" – Лы­сенко: "Фамилии я могу назвать, хотя тут не фамилии имеют зна­чение, а теорети­ческая позиция. В общем большинство генетиков с нашим положением не соглашается. Николай Иванович Вавилов..." и т.д. ("Известия", 3.01.1936). Этот с виду импровизи­рован­ный обмен репликами предлагал Сталину разгромить генетику в целом.

В 1929 г. Сталин распорядился ликвидировать сельхозэкономику как авто­номную науку, потому что она накладывала непре­одолимый предел на его волю к модерни­зации сельского хозяйства. Теперь же "порочная теория предела" сместилась в другую область, и дело шло к ликвидации естественных наук, указывающих на би­ологические пределы. "Наука потому и называется наукой, что она не признает фетишей, и чутко прислуши­вается к голосу опыта, практики", – сказал Сталин на совещании стахановцев ("Правда", 22 ноября 1935). Учитывая его манеру выражаться, фраза означала, что Сталин ожидает некоторых действий (неизвестно каких, но спешных), долженствующих поставить генетику в подчинение сельхозпрактике, и тем самым учредить единомыслие в этой области.

Было соблазнительно в полной мере "поднять руку на отжива­ющее, старое". К тому, однако, был ряд препятствий. Не был еще отменен междуна­родный конгресс по генетике, назначенный на 1937 г. в Москве. Агитпроп противопоставлял расцвет генетики в СССР ее кризису в Германии из-за вмешательства идеологии в на­уку. Шла подготовка сталинской конституции. Закона о выборах и других атрибутов государства. Сам Сталин был занят сценариями показательных политических процессов. Так что укрощение гене­тики приняло форму дискуссии (в кавычках).

Кульминацией дискуссии, шедшей весь 1936 год, стала де­кабрьская IV Сессия ВАСХНИЛ. Перед Сессией пресса вела кампа­нию, разъясняющую желание начальства, чтобы генетики и селек­ционеры таким образом обсудили свои спорные вопросы, чтобы Лы­сенко оказался прав, а его критики – нет. Однако генетики, и среди них яркую роль играл Кольцов, направили сессию от поисков ком­промисса к критике Лысенко. Официальная цель – приспособить ге­нетику к верховенству Лысенко - не была достигнута.

Кольцов, на которого сессия произвела "гнетущее впечатле­ние", обращается в редакцию "Правды" и к зав. отделом печати ЦК Б.М.Талю с критикой "необъективных и часто совершенно неграмот­ных сообщений о заседаниях сессии". Доклад вице-прези­дента Г.К.Мейстера, завершивший сессию, был напечатан 29 де­кабря полностью в "Известиях", а в "Правде" с такими тенденци­озными сокращениями, что, как писал Кольцов, "эта "правда" под­рывает веру в "Правду". Письмо, адресованное президенту А.И.Муралову, зав. отделами ЦК Я.А.Яковлеву и К.И.Бауману, Кольцов заключает энергичным выводом: "Заменить генетику дар­винизмом нельзя, как нельзя дифферен­циальное исчисление заме­нить алгеброй (конечно, и обратно). Полвека в науке – большой пе­риод и нельзя Советскому Союзу хотя бы в одной области отстать на 50 лет...". Он предостерегает: "Невежество ближайших выпусков агрономов обойдется стране в миллионы тонн хлеба".

В начале 1937 г. президиум ВАСХНИЛ большинством трех го­лосов (А.И.Муралов, Г.К.Мейстер, Д.С.Марголин (против двух) Н.И.Вавилов, М.М.Завадский) признал письмо Кольцова непра­вильно оценивающим результаты дискуссии. При этом Вавилов воз­ражал, что под письмом Кольцова подписались бы 2/3 всех присут­ствующих на сессии.

К 1937 г. дарвинизм уже ассоциировался с поддерживаемой го­сударством и партией лысенковщиной. В начале года зав. отделом печати ЦК Таль в речи, посвященной "пятилетию беседы товарища Сталина с работниками философского участка", заявил, что Лы­сенко связал дарвинизм и сельско­хозяй­ственный вариант стаханов­ского движения. Этот-то дарвинизм и критиковал Кольцов.

Яковлев в "Правде" (12.04.1937) установочной статьей "О дар­винизме и некоторых антидарвини­стах" ответил на письмо Коль­цова. "Когда дарвинисты критикуют антидарвини­стическое направ­ление в генетике, противники дарвинизма подымают крик: "вы ликвидируете генетику", – писал он о Кольцове. Яковлев называет его "лидером генетиков, спасающим генетику от дарвинизма", так отмечая его роль на сессии, и выставляет его учителем фетиши­стов, для чего приводит несколько вырванных из контекста цитат из евгенической статьи Кольцова 1922 г., услужливо доставленных Презентом.

Одновременно вышел ряд других статей, содержащих идеологи­ческую и политическую критику Кольцова, из которых самая мерзкая – "О пророке от евгеники Н.К.Кольцове и его евгенических со­ратниках" И.Презента и А.Нуринова (Соц. земледелие).

Кольцов, конечно, обратился в редакцию "Правды" с письмом. В спокойном тоне он напомнил, что дискуссия по генетике по мне­нию многих участников сессии "была отражена на страницах "Правды" недостаточно полно, односторонне". Новая "большая статья тов. Яковлева, также, конечно, дискус­сионная". Поэтому Кольцов предложил: "Не думает ли редакция, что было бы полезно осветить на страницах той же газеты эту сложную проблему и с другой стороны?" Обыграв и отвергнув слова Яковлева о лидерстве, Кольцов намекнул на то, что участие зав. отделом ЦК в научной дискуссии – некорректный прием: "Но не в качестве лидера, а в ка­честве рядового советского генетика я охотно написал бы для "Правды" специальную статью, в которой постарался бы в понят­ной для читателя форме уточнить наши разногласия. Желательна ли для редакции такая – конечно, спокойная – статья?" – Ответного письма не было.

Официальное движение на Академию наук в отношении гене­тики началось в 1938 г. 8 мая Молотов (председатель СНК) не при­нял план работ Академии, и Лысенко вместе с Молотовым критико­вал Академию. Затем президиум раскритиковал Институт Генетики Н.И.Вавилова за отказ признать "ценность" работ Лысенко. Прези­дентом Академии был тогда В.Л.Комаров. Назначение его сразу после IV сессии ВАСХНИЛ говорило о том, что начальство считало его подходящим на роль проводника политики на усмирение науки.

К этому времени ИЭБ отдал всю свою работу по гидробиологии Институту зоологии МГУ, эндокрино­логию – Эндокрино­логи­ческому институту НЗК, темы по наследствен­ности и изменчи­вости человека – Медико-генети­ческому институту НКЗ. (МГИ добился выдающихся успехов за короткий срок, но летом 1937 г. был расформирован, а в начале 1938 г. был арестован его директор С.Г.Левит. Но об этом надо говорить отдельно.) Серьезную роль в научной продукции ИЭБ играли генетические работы. Поэтому когда в октябре 1938 г. Совнарком постановил передать ИЭБ во враждебную генетике Академию наук, это вызвало резкое недовольство сотрудников Института.

Кольцов направил Комарову письмо с убедительным рассказом о надлежащем месте ИЭБ в биологическом отделении Академии. Но Комаров и не намеревался помочь ИЭБ: как только тот был передан академии, из его штатов было изъято около 40 % сотрудников и соответ­ственно сокращен бюджет.

Кольцов обращается к Молотову – "не как к предсе­дателю Совета Народных Комиссаров, а как к своему депутату" (ИЭБ поме­щался в Молотов­ском районе Москвы, Кольцов живет там же). Цель обращения – добиться, чтобы в состав Академии наук ИЭБ "вошел таким же самостоятель­ным, цельным и нераздроб­ленным учреждением, каким он существовал при НЗК в течение 20 лет". В конце февраля 1939 г. Совнарком обратился в Академию с соответствую­щим предложением относительно ИЭБ, однако вскоре дела зашли так далеко, что вмешательство СНК не помогло.

Январь 39-го – время грандиозных выборов в Академию наук. Н.К.Кольцов и Л.С.Берг выдвинуты в академики по отделению биологии. По отделениям выборы назначены на 15-26 января. 11 ян­варя в  "Правде" появляется большое письмо А.Н.Баха, Б.А.Келлера, Х.С.Коштоянца и др. "Лжеученым не место в Акаде­мии наук", выставляющее Берга идеалистом, а Кольцова контр­револю­ционером и фашистом. Для этого используются те же подобран­ные Презентом цитаты, та же фразеология, что в 37-м...

Эти же обвинения "Правда" повторит 14 декабря 1958 г. в редак­ционной "Об агробиологической науке и ложных позициях "Ботанического журнала": "Уместно задать вопрос: какой же "вклад" в науку внес этот оголтелый реакционер, известный своей бредовой теорией, проповедо­вавшей "улучшение челове­ческой породы"?...

Эти же обвинения повторит Н.П.Дубинин в воспоминаниях "Вечное движение", выпущенных в 1973 г. 100 000-м тиражом "Политиздатом", где автор дает оправдание поддержке лысенков­щины со стороны партии и государства. (Третье издание, уже 200 000-м тиражом, вышло в апреле 1989 г.! Но если в 1973-75 гг. книга наносила ущерб престижу Советского Союза, то в 1989 г. – лишь позорит автора и зав. редакцией А.И.Котеленец.). Обвинения в адрес Н.К.Кольцова и Н.И.Вавилова Дубинин перемежает стихотвор­ными цитатами из Некрасова, Маяковского, Пушкина, Павла Железнова. Надо ему напомнить, что существует Данте, населив­ший последний, самый страшный круг Ада предателями своих учи­телей и благодетелей.

...Итак, как писал в 1939 г. Комаров, "общественное мнение помогло найти верный путь и представить общему собранию акаде­миков наиболее достойных ученых": по отделению биологии акаде­миками стали Т.Д.Лысенко и Н.В.Цицин.

15 января общее собрание сотрудников ИЭБ обсудило правдин­скую статью. На собрании с критикой евгенических взглядов Коль­цова выступал Дубинин, претендо­вавший уже на его место. Неко­торые сотрудники просили Кольцова отречься от своих прежних вы­сказываний, ставших невыгодными в новых обстоятельствах. На это Кольцов возразил: "Роль Уриеля Акосты мне не подходит". В резо­люции говорится, что статья Баха и др. "дает неправильное пред­ставление об облике Кольцова как ученого и советского гражда­нина".

После выборов академия образовала комиссию для расследова­ния деятель­ности Кольцова и его Института – под председатель­ством того же Баха. В нее вошли два других автора письма (причем Коштоянц уже в чине членкора) и Лысенко. Доклад обсуждался на заседании президиума Академии 16 апреля 1939 г.

Кольцов, разумеется, не оставил без последствий полити­ческих обвинений "Правды". Полагалось обратиться в более высокую ин­станцию, именно – к Сталину, который один мог позволить, или инспири­ровать, эту публикацию. На следующий день, 12 января, Кольцов пишет Сталину. Кольцов напоминает, что в апреле 1932 г. Сталин пришел на помощь и спас ИЭБ. О новой тяжелой минуте Кольцов рассказывает без жалоб, просьб, оправданий – спокойно и с достоин­ством. Несколько цитат, вырванных из текста 1922 г., "могут показаться ужасными" читателю 1939 г. Но "в истории Совет­ского Союза 17 последних лет – крупный исторический период, по своему значению равняющийся целому веку", и мы не имеем права критиковать старую статью с нашей теперешней точки зре­ния. Для своего времени статья была хороша: "В то время меня никто не поправил, хотя многие слушали и читали, может быть кое-кто из подписав­ших обвини­тельное письмо в "Правде". Благо­желательно встретили ее А.В.Луначарский и Максим Горький. "Вспомнили об этой несчастной статье в 1937 году президент Ака­демии Сельхознаук Муралов и Яковлев. Они окрестили меня за нее "мракобесом" и фашистом. Муралов сам признал на публичном заседа­нии актива академии, что статьи этой он не читал, а воспользо­вался лишь выписками, которые кто-то для него сделал. В своих объяснениях я указал, что выписки вырваны из текста, среди кото­рого они имеют совсем иной смысл. Это не помешало Муралову, а потом Яковлеву повторить те же самые цитаты в общей прессе. ... Теперь эти обвинения снова повторяются и снова фигурируют по­чти те же цитаты". Кольцов отводит как несостоя­тельные все кон­кретные обвинения. Напоминает, что он сам закрыл евгеническое общество и прекратил издание евгенического журнала, когда в Гер­мании появились первые признаки тоталитар­ной и расист­ской идеи. Слова "тоталитаризм" не было тогда в русском языке, Кольцов употреблял слово "фашизм": "Я был и остаюсь таким же ненавист­ником фашизма, как всякий честный советский гражданин". Но чи­тая слова о фашизме, нельзя удержаться от мысли, что они отно­сятся не только к фашизму Муссолини, нацизму Гитлера, но и осо­бенно к большевизму Сталина: «"Я уверен, что ни один настоящий ученый, в какой бы стране он ни жил, не может поддерживать фа­шизм, так как нет никакой научной области, в которой фашизм мог бы найти опору. Его корни уходят далеко вглубь истории и даже к доистори­ческим народам, когда господство­вала та философия, кото­рую Маркс называл "звериной"».

Кольцов в двух-трех фразах описывает научное значение создан­ного им ИЭБ и так завершает: "Мне 66 лет и я спокойно отно­шусь к тому, где и при каких материальных условиях мне придется прожить немногие остающиеся годы моей жизни, не заслуженно оплеван­ным в глазах миллионов советских граждан. Но, конечно, мне жаль, очень жаль своего Института, если он будет разрушен, жаль потому, что я считаю его ценным для развития биологи­ческой науки в Советском Союзе, а также потому, что я очень люблю рабо­тающую в нем с великим увлечением молодежь.

Я не знаю, захотите ли Вы и сможете ли Вы мне помочь и на этот раз. Но я хочу, чтобы у Вас, кому я обязан благодар­ностью за однажды оказанную мне великую помощь, создалось впечатление, что помощь оказана совершенно незаслужи­вающему ее человеку, чтобы Вы не попеняли задним числом покойному А.М.Пешкову.

Уважающий Вас (Ник. Кольцов)."

В 1932 г. у Сталина могли быть разные резоны, чтобы вме­шаться и спасти Кольцова и ИЭБ, и сделать это эффектно, словно напоказ. Быть может, Сталину нужно было произвести впечат­ление на Горького (который еще не вернулся в Россию). В 1939 г. поло­жение дел было совсем иным. Кольцов, если воспользоваться его выражением, это "особь с врожденным фактором независи­мости" и, как таковой, подлежал уничтоже­нию. Однако пути к этому бывают разные. Возможно, именно благодаря его смелому поведению, Кольцову была сохранена жизнь (и свобода), но она была лишена смысла: Институт был отобран и начал распадаться.

16 апреля 1939 г. президиум Академии постановил считать статью в "Правде" верной, евгенические работы Кольцова ошибоч­ными, а ИЭБ "соединением лабораторий, не связанных между собой единством тематики", что обозначало его распыление. Президиум постановил "предоставить профессору Н.К.Кольцову лабора­торию с необходимым штатом... для ведения научной работы".

2 декабря 1940 г. Николай Константинович Кольцов, утратив­ший смысл существо­вания, умер. В качестве причины смерти были названы инфаркт и последующая ошибка случайного врача, которая привела к тромбо­эмболии. (Судьбы рядятся в разные одежды). Отдав распоряжения, приняла яд Мария Полиектовна Садовникова-Кольцова. На траурном митинге в ИЭБ было зачитано ее пред­смертное письмо. Особенно всем запомнилось, что однажды ночью, во время болезни, Николай Константи­нович вдруг совершенно отчетливо сказал:

"Как я желал, чтобы все проснулись, чтобы все проснулись".

 

*    *    *

 

Жизнь и смерть Кольцова была трагедией – но не поражением. Его идеалы продол­жились в учениках. В августе 1948 г. И.А.Рапопорт нарушил единогласие, выступив против обскуран­тизма; В.В.Сахаров готовил генетические кадры, когда генетика была под запретом; Н.В.Тимофеев-Ресовский восстанав­ливал прерванную научную традицию; Б.Л.Астауров сражался за истинное научное сообщество и за автономию науки в период разрастания монополии послелысен­ковского типа.

 

 

Источник: В.В.Бабков. Н.К.Кольцов и борьба за автономию науки //
Философские исследования, 1993, № 4, с.382-398.